Кровь, любовь и революция. ©
В который раз порывалась написать отчёт о, вы не поверите, 1905.
И окончательно пришла к выводу, что - к черту.
Внезапно, все это оказалось слишком личным.
Я не хочу вспоминать плохое, игроцкое, полупожизневое. А те самые дорогие мне моменты из моей памяти и так не исчезнут.
Шнуровка корсета Жени под выстрелы в замок входной двери.
Выдергивание Сони из душа каким-то до смешного глупыми метафорами о поезде.
Слёзы и тихое подпевание "Варшавянки" с Женечкой в хвосте за конвоем арестованного Савинкова.
Связывание Азефа, тихий шепот Сокола "если дернется - глуши", случайно подожженный стол.
Смех товарища Сокола в 5 утра в госпитале над бесчувственным телом Азефа, разрезающая тишину фраза "теперь вы будете меня ненавидеть?" и немой, повисший в воздухе, так и невысказанный ответ "конечно же, нет".
Прыжок из окна горящей Сансары с Яной и Ариной. Их смерть, последние наставления, получасовое рыдание в госпитале, а на соседней койке - умирающий Гершуни. После - последний табак с Машей на двоих.
Вечер дома у Вари, расклейка листовок, разговор за запертой дверью и "только не подходи к окнам".
Встреча у дворца с Соколом и Антониной утром самого обычного, мирного воскресенья 9-го января 1905 года.
Просьбы Дмитрия не делать глупостей.
Убеждения Оленьки в том, что подходить к ней теперь нельзя, известие о том, что Савинков мёртв как конец всего.
Речи на заводе, изменивший меня до неузнаваемости коричневый платок на голове, люди говорят о Гершуни, смутно похожая на покойную Яну девушка толкает меня в спину и шепчет "скажи им, что знала его", и вот я выхожу и говорю, нет - кричу, на одном дыхании. А после скрываюсь не замеченной никем.
Партия умирает, но не сдаётся. Пролитая кровь нас теперь обязывает. Бесконечно дорого, незабываемо, невыразимо. Просто ещё раз спасибо вам, ребята.
И окончательно пришла к выводу, что - к черту.
Внезапно, все это оказалось слишком личным.
Я не хочу вспоминать плохое, игроцкое, полупожизневое. А те самые дорогие мне моменты из моей памяти и так не исчезнут.
Шнуровка корсета Жени под выстрелы в замок входной двери.
Выдергивание Сони из душа каким-то до смешного глупыми метафорами о поезде.
Слёзы и тихое подпевание "Варшавянки" с Женечкой в хвосте за конвоем арестованного Савинкова.
Связывание Азефа, тихий шепот Сокола "если дернется - глуши", случайно подожженный стол.
Смех товарища Сокола в 5 утра в госпитале над бесчувственным телом Азефа, разрезающая тишину фраза "теперь вы будете меня ненавидеть?" и немой, повисший в воздухе, так и невысказанный ответ "конечно же, нет".
Прыжок из окна горящей Сансары с Яной и Ариной. Их смерть, последние наставления, получасовое рыдание в госпитале, а на соседней койке - умирающий Гершуни. После - последний табак с Машей на двоих.
Вечер дома у Вари, расклейка листовок, разговор за запертой дверью и "только не подходи к окнам".
Встреча у дворца с Соколом и Антониной утром самого обычного, мирного воскресенья 9-го января 1905 года.
Просьбы Дмитрия не делать глупостей.
Убеждения Оленьки в том, что подходить к ней теперь нельзя, известие о том, что Савинков мёртв как конец всего.
Речи на заводе, изменивший меня до неузнаваемости коричневый платок на голове, люди говорят о Гершуни, смутно похожая на покойную Яну девушка толкает меня в спину и шепчет "скажи им, что знала его", и вот я выхожу и говорю, нет - кричу, на одном дыхании. А после скрываюсь не замеченной никем.
Партия умирает, но не сдаётся. Пролитая кровь нас теперь обязывает. Бесконечно дорого, незабываемо, невыразимо. Просто ещё раз спасибо вам, ребята.
У меня есть безумное желание когда-нибудь отыграть революционный кружок в одной команде с тобой
Мне очень лестно такое слышать
Ходите к нам на Письма Революции?
Потому что срачи задолбалиИ, конечно, эпизод в Барселоне - оооо, как он проехал по мозгам, хотя случился вроде как вне игры...
*продолжает выразительно смотреть на Кано
Mark Cain, а она по какому канону? Если это «Пёсий двор» (что-то мимо меня пролетало), то я пас — до середины мая я просто не смогу начать вкуривать новый для меня канон, а потом уже поздно будет.
Пухозаврик Риса, у меня от твоих и ещё чьих-то (не помню, увы) записей сложилось ощущение, что эсеры играли в реальную Россию 1905-го года, а весь остальной полигон (или, по крайней мере, его большая часть) дружно хрустел французской булкой. Поэтому понимаю, насколько вам было тяжело.